Почему в России не любят феминитивы

Гендерные номинации, обозначающие женщин в языке и в жизни страны, все еще порицаются: противники феминитивов ратуют за сохранность речи, хотя на деле выступают против необходимости изменить нравы андроцентричного мира. Язык — подвижная конструкция, и мы уже говорили об этом: однако не все готовы это принимать.

Мы продолжаем рассуждать о феминитивах и о том, почему они так медленно входят в наш лексикон. В этот раз Heroine затронет социальные аспекты, которые создают у гендерных обозначений в России негативный образ.

В русском языке вообще давно складывается забавная ситуация: некоторые феминитивы, наподобие «уборщицы», «проститутки», «актрисы» или «певицы» вполне можно использовать в СМИ, даже если Госдума все же введет штрафы за «новояз» — более того, конструкции вроде «Певец Вера Брежнева» звучат для русского человека непривычно и странно.
Однако предположим, что Брежнева захочет стать депутатом или директором — и вот тогда нам придется отдавать предпочтение обозначению мужского рода. Это связано с горизонтальным и вертикальным разделением — оно появилось еще несколько веков назад и сохраняется до сих пор. Первое отображает стеклянные стены — и означает, что «женские» номинации существуют только в определенных сферах, характерных только для данного гендера. Второе указывает на стеклянный потолок: женщина доходит лишь до определенного уровня авторитетности. То есть она может стать студенткой, лаборанткой или аспиранткой, но затем работает как доктор или профессор.

Даже в том случае, когда форма женского рода вполне допустима, говорящие на языке, для которого характерна ориентация на мужчин, используют принцип включенности — в случае, когда в группе женщин находится хотя бы один парень, обо всех говорят в мужском роде: группу студенток смело назовут ребятами, если среди них промелькнул мужчина.

Подобная тенденция существовала, увы, давно — еще в эпоху Просвещения профессии разграничивались на сугубо женские — такие как няня, прачка, кухарка — и мужские: лекарь, денщик.
Позже, в 19 веке, тенденция сохранялась: женщины не участвовали в политической или социальной деятельности, им запрещалось получать образование наравне с мужчинами, и потому в расширении феминитивов тоже не было необходимости. Если нужно было обозначить девушку, занимающуюся нестандартной для того времени работой, прибегали к использованию мужских номинаций.
Получались конструкции вроде: «Будущая жена Дуная, бывшая первым стрелком в Киеве, отправляется во чисто поле искать себе супротивников, с тем чтобы выйти замуж за того, кто любит ее» у С. Шашкова. Появлялось мнение, что мужской род в языке как бы универсален — не в последнюю очередь из-за маскулинного взгляда на мир как главного.

Во второй половине века женщины чаще участвовали в политике, искусстве и науке — тогда-то и прибегли к их обозначению с помощью феминитивов. Однако для многих слов — чаще всего тех, которые обозначают управляющую должность, сохранялся только мужской — или обобщенный — род. Традиционно женские занятия продолжали считаться делами второго сорта — поэтому им смело приписывали гендерные номинации. Возникла странная взаимосвязь: феминитивы создавали в основном для областей, которые не уважались в мужском сообществе — поэтому у женских обозначений складывался статус оскорбительных. Однако ближе к началу 20 века ситуация изменилась.

Начало новой эпохи примечательно не только бунтами и революции — но еще и развитием женских движений. После 1905 года стали проходить мирные протесты суфражисток, требовавших у государства равных избирательных прав для людей всех вероисповеданий, сословий и полов. Авторитет женщин повысился, и тех нужно было отображать в языке если не наравне с мужчинами, то хотя бы рядом с ними. Женский опыт нуждался в заметности.

Лингвисты отмечали, что гендерные номинации в ту пору создавались очень быстро: как только женский труд проникал в новую область, появлялось и его обозначение: чаще прибегали к словосочетаниям и использованию суффиксов, создавая термины «сестра милосердия», «авиаторша», «телеграфистка». Стигма женской работы исчезала — девушек, наконец, стали признавать! После того как у власти закрепились большевики, и вовсе возникла надежда на феминитивы в том понимании, как мы представляем их себе сейчас — появлялись «интеллигентки», «укладчицы», «вузовки», «активистки», «милиционерки».

Казалось, что женщин всегда будут признавать равными и отображать их в социальной сфере именно благодаря феминитивам. Однако позже такие конструкции вытеснялись — исследовательница Вероника Беркутова отмечает, что слова с суффиксом «-тель» чаще становились гендерно-нейтральными, чем существительные, заканчивающиеся на «-щик». Она связывает это с тем, что первые то и дело появлялись в общественно-политической лексике. Позже положение «мужских» обозначений как гендерно-нейтральных укрепилось: связывали это с борьбой в 1920-1930-е годы за внедрение женщин в производство. Поначалу ситуация повторялась как и 5-10 лет назад: девушке в новой сфере присваивали феминитив — как непривычному явлению, подчеркивая ее уникальность. Когда положение женщины в определенной сфере становилось обыденным, ее называли мужской-нормативной номинацией.

Вплоть до конца 40-х годов филологи отмечали этот факт — специалист по русской словесности В.В. Виноградов нередко упоминал, что мужской род в русском языке стал обозначать не столько идею пола, сколько соотнесенность с классом «человек» — после таких заявлений дело возвращалось к обесцениванию женского труда: для специальностей, на которых трудились представители обоих гендеров, работал тот самый принцип включенности, о котором мы говорили ранее — «милиционерок» вновь называли «милиционерами»; феминитивы оставались только для «традиционной» женской работы.

К 1960-м годам люди стали замечать, что обозначения профессий в женском роде исчезли. Писатель Борис Тимофеев был крайне возмущен таким положением:

Возникает логичный вопрос: как так получалось, что женщин то замечали в общественно-политической сфере, то замалчивали сам факт их работы, пусть и скрыто. Все просто — дело в представлениях о маскулинности, феминности и роли каждого из гендеров в стране и, как следствие, в языке. Примечательно, что феминитивы вытеснили из речи в первые десятилетия после укрепления позиций большевиков — когда все люди из рабочего класса признавались равными. Все просто — дело, как всегда, в общественных стереотипах.

В 1920-1930-х годах на агитплакатах, обложках журналов и открытках женские фигуры становятся чуть более мужеподобными — тела изображаются крепкими и мускулистыми, лица — сосредоточенными.
Это привело к тому, что популярным стал андрогинный образ человека — и такое же видение мира: тут социализм в каждой отдельно взятой семье нужно строить, с «женским» счастьем и предназначением можно пока повременить. После возникает демографическая повестка — страна нуждалась в приросте населения, и потому на арену снова выходит образ «женщины-матери», «женщины-обольстительницы», «заботливой домохозяйки» — идет курс на укрепление семей, поэтому темпы эмансипации снижались. К тому же, как указывалось в повести Булгакова «Собачье сердце», феминитивы оставались пережитком интеллигенции и дворянства, бывшими не в фаворе: когда большевичка представляется профессору Преображенскому как «заведующий культотделом дома», Филипп Филиппович поправляет ее: «за-ве-дующая» — и тем самым указывает на то, что гендерной номинацией во времена укрепления социалистов пользовались буржуа.

Политика по отношению к женщинам после Великой Отечественной войны все время менялась, пока в 50-е годы ко многим из них не вернулась вторая и третья смены — работы по обслуживанию дома и поддержанию себя в конвенциональном виде — и феминитивы исчезли из языка как ненужный в то время компонент.

По мнению многих исследовательниц, например, Симоны де Бовуар и Розы Брайдотти, мужское окончательно стало восприниматься как «норма» — отображение женщин чаще всего оказывалось показом чего-то «иного», «неправильного». Де Бовуар, к слову, подмечала, что, хотя за репрезентацию мужского как общего мужчины расплачиваются утратой их телесного воплощения, женщинам приходится вообще отказываться от их субъектности — показательности.

Ближе к 21 веку представления о женщинах прошлых лет смешивались с негативными коннотациями из дореволюционной эпохи, и в итоге мы наблюдаем, как блюстители чистоты языка борются против феминитивов — хотя на самом деле им не до ясности речи. Представления о дамской работе как о неугодной и речь о девушках, словно о «другом поле», заставляют критиков думать, что репрезентацией женщин люди испортят представления о традиционных представлениях о быте, семье, главенстве мужчин. Они забывают, что все равны, но помнят, что кто-то равнее.